Февральское солнце – вялое, сонное, мягкое. Грустный солнечный зайчик еле просвечивает из-за плотного гризайля облаков.
В таверну Луки зашла пара. Заказали: порцию вареных одуванчиков. Кабачковые кефтес. Две тарелки рыбного супа. Барабульку в томатном соусе с розмарином. Полкило белого.
– Отличный завтрак, – одобрил выбор Лука. – Легкий. А уж томатный соус – не разочарует, он у нас особенный.
– Из-за розмарина? – поинтересовалась девушка.
– Нет. Из-за уксуса. Главное в томатном соусе – очень вкусный уксус.
– А вы празднуете день святого Валентина, господин Костас? – спрашивает тоненькая девица у грузного продавца апельсинов (коринфские, универсальные, “и на сок, и на еду”).
– Праздновал, да. – говорит Костас. – Я был хорош! Помню, мне даже однажды подарили леденец.
– А жена у вас есть? – не отступает любопытная девица с энтузиазмом палеонтолога, изучающего динозавра.
– У меня все есть.
– Что, и мазда-кабриолет у тебя есть? – поддевает его Манолис. – Помню-помню ту твою машинку. Гонял, когда был холостой.
– Мазды нет, – вздыхает Костас. – Но! Зато у меня есть дети. И восьмиместный “опель”.
– Слово “осел”, – затевает ностальгию Сократ, заполняя мешки картошкой с острова Наксос (6 килограммов – пять евро, “самая лучшая в Греции”). – Слово “осел” приятно моему сердцу. Был у меня в детстве осел. Настоящий друг.
– А как его звали?
– Моби Дик. – с гордостью говорит Сократ, не прочитавший в жизни ни одной книги.
У Прокопия, как у пушкинской царевны, во лбу горит серебряный полумесяц. Это чешуя. Молнии его черных, хорошо поношенных сапог расстегнуты, что придает рыбной агоре уютный домашний вид. Рука согревает похмельное вино. Вернее, не вино, а лекарство, которое Дионис даровал людям для совестливости души.
Манолис кричит через прилавки:
– Что, друг, тяжело?
– Ни в коем случае.
– А что же это у тебя под глазами? Не мешки ли?
– Это не мешки, – возражает Прокопий. – Это – медали!
– Цены на креветки поставил – в шутку. – продолжает философию Прокопий. – На бакальяроса – в шутку! Да я всю свою жизнь прожил в шутку.
Резко меняет интонацию, мизансцену, стиль, разворачивается ко мне:
– Ну, и что ты уставилась на осьминога? Ведь ты меня ищешь, девочка, меня!
Зеленные ряды анонсируют будущее весеннее изобилие. Сколимбрия, осот, одуванчик. Шпинат “молочный” и шпинат “короткий”. Редиска, свёкла, капуста, петрушка, лук, укроп и прочие благодати. Манолис, поэт в душе, приписал к ценнику на порей – “нежный”. Сотирис, конкурент и истинный торговец, подсмотрел и, недолго думая, изменил свой слоган на – “самый нежный”.
– Только у меня одуванчик дикий. – шепчет Сотирис инфернальным шепотом на ухо покупательнице, моргая бровями, как провинциальный трагик, представляющий в Тамбове Мефистофеля. – Я – единственный на рынке.
Покупательница смотрит на него с благоговением, как будто он – уцелевший малютка, сохранивший секрет верескового меда. Двумя почтительными пальцами берет мешок с травами, который для нее драматургическими стараниями Сотириса заполнен не одуванчиками, а неопалимой купиной.
Блаженен мир, которым управляют громкие живые голоса. Вечность доступна каждому, но есть нюанс. Кому бессмертие, кому небытие, придется выбирать. Тут надо помнить: любя живое, сам становишься живым.