Мы познакомились после моего рождения, а встретились, когда мне исполнилось четырнадцать. Расческа стала мостиком между берегами дочки-матери.
Она не любила прикасаться ко мне. После рождения она смогла отделиться от меня и на этом наши отношения закончились.
Отныне каждый сам за себя. Единственное, к чему она прикасалась без дрожи, были волосы. Я родилась с волосами и ей нравилось гладить и перебирать их. А мне нравилось брать ее за локоны, в ответ, когда она кормила меня из бутылочки.
Молоко пропало еще в роддоме. И она облегченно выпила вина, как только мы вернулись домой. Оставались только волосы – тоненькие ниточки, за которые я отчаянно цеплялась. А потом какой-то умник надоумил ее обрить мне голову.
Ненавижу лысых. Солдаты, заключенные, онкобольные, монахи – все они осужденные, разница лишь в сроке. Отбирая волосы, стирают индивидуальность, обезличивают до однородной массы, обряжают в одинаковые материи и присваивают номер.
Каково мое преступление? В чем я виновата перед ней?
Оказалось, в том, что отобрала у нее здоровье, привлекательность и возможность жить своей жизнью. Я осуждена за кражу.
Мне сложно давались первые слова. Особенно слово из четырех букв. Нас сложно было назвать мамой и дочкой. Скорее, она и я.
Между нами даже внешне было мало общего. Если в ней было качество, то во мне оно обращалось в противоположность.
Наши тела хранили единственное доказательство – родинка на ключице. Я трогала ее, когда она вынуждена была брать меня на руки, но с ходьбой это почти прекратилось. А потом я обнаружила копию родинки у себя и в моменты засыпания трогала ключицу.
Мама продолжила жить в волосах и ключице.
Волосы после пострига стали расти легкие, как пух, жидкие и прямые. Безветренными днями, когда я на мгновение останавливалась, замирала, чтобы почувствовать движение мира вокруг, волосы поздним одуванчиком покрывали голову.
Казалось, дунь, и одуванчик полысеет, а магия испарится. Они быстро отрастали и казалось, у нас с мамой появился шанс сблизиться. Но волосы не хотели собираться в хвост, плестись в косу, путались, расчески увязали в них. Да и трогать их было неприятно. Наши отношения не ладились.
В седьмую осень волосы впервые добрались до ключиц – тонкие, как веточки молодого дерева, обтянутые кожей, они только готовились очертить плечи, придать шее нужный изгиб. На них занавесом падали волосы, скрывая последние приготовления.
Тем сентябрём было потеряно материнское терпение, а вслед за ним пали мои волосы. Легко и бесшумно они опустились на колени одним щелчком ножниц. Так же грубо, как врач оборвал пуповину, связывающую нас. Я смотрела в зеркало и мне отражался мальчишка, напяливший платье сестры. Шея от холода вжалась в плечи, спина округлилась, стыдливо прикрыв затылок, ключицы опустели, год от года всё глубже уходя под кожу.
Снова осуждена, но условно. Мягкая, лёгкая как пух, золотисто-соломенная, непослушная, своевольная, свободная – я больше не была такой. Повзрослела, потемнела, обрела серовато-русый оттенок, отяжелела, стала прямой, ровной, но такой же непослушной. С того дня я носила только короткие стрижки. Отныне мамино участие сводилось к тому, чтобы вовремя отвести меня к парикмахеру и указать допустимую длину.
Сначала слова повисли на мочках, как тяжёлые серьги, потом проникли в уши, навели там свои порядки, прижились в риносе, осели в ларинге. И спустя несколько лет я стала выдавать их за собственные. Я ушла, остались только волосы.
В семнадцатую осень я впервые окрасила волосы. И понеслось: мелирование, тонирование, колорирование, брондирование, недоомбре, полушатуш, перья, окрашивание корней, однотонное окрашивание и снова мелирование, но уже контрастное, переход из светлого тона в темный, и обратно... будто я могла обрести себя заново, но в новом цвете, с запретом на сближение. Говорят, если женщина хочет изменить жизнь, она меняет прическу. Отныне я знала, что делать с волосами, но не знала, что делать со своей жизнью. И свою ли жизнь я жила?
А потом была любовь. Первая. Ошибочно великая. Ошибочно «навсегда». И как положено такой любви, она трагически закончилась. Я не знаю, как мужчины справляются с этим, но женщины бегут в парикмахерскую.
Я сидела в кресле, укутанная в балдахин. Мне отражался тот же мальчишка. Сутулость сильно приросла к нему. Даже выпрямив спину, можно было с трудом разглядеть тонкие, неразвитые ключицы, которые не отличались от плеч. Короткая шея всегда в тени подбородка.
На этот раз меня никто не осудил. Это было отрешение отшельницы. Не домашний арест, а самоизоляция. Уединение. Я, ключица с родинкой и щетинистый затылок Мы заперлись в доме, уволились с работ, отключили телефоны, разорвали контакты и связи. У нас не осталось ничего, кроме времени. У нас не было дел, кроме того, как отращивать волосы. Наш родной цвет. Вскоре я заплела свою первую в жизни косичку и легла спать.
Чтобы освободиться, женщина обривает голову, добровольно лишается силы, отказывается от женского в себе. Мужчина, наоборот, отпускает волосы, словно вожжи колесницы, которой он управлял все это время. Он будто отказывается от насаждаемой мужественности и обращается к чувственному началу. Как женщина обращается к мужскому в себе.
Пять лет пролетели, как во сне. Пять лет поиска, вопросов и ответов, возрождения, реставрации, принятия, открытий, приятных встреч и удивительных знакомств, случайных ночных привет и утренних прощай навсегда.
Волосы мои, под конец странствий, налились усталостью, множеством воспоминаний повисли на концах. Все, кто не случился, затерялись в локонах моих, и я, как деревце по осени, начала осыпаться. Опадали волосы мои по всему городу, находились в поездах, забывались на парковых лавочках, в кафе и на крышах. Разлетались по свету, жили своей жизнью.
И снова ножницы щёлкнули у моей шеи. И снова палые локоны на моих коленях. Так было нужно. Волосы ушли, а я осталась. Уже давно отделилась я от волос, украдкой спустилась по шее и прижилась в ключице, на родинке. Ключица так юна, хоть и обтянута зрелой кожей. Сутулость давит слегка на плечи, привычно пряча шею от посторонних глаз. В волосах еще проскальзывают черты позднего одуванчика – неудержимого и своевольного. Волосы привычно рассыпаются в косе, не подчиняются хвосту, по-прежнему тонкие и жидкие, но мои. Других нет и не хочется.
Каждый день рождения я возвращаюсь к маме. Она спрашивает, что мне подарить, и я прошу одного – расчесать меня. Она берет щетку и медленно водит по волосам. Она водит по волосам и мы разговариваем.