Мне понадобилось поехать по делам на метро рано утром. В вагоне темно и тесно, как бывает хмурой осенью спозаранку, когда метро ни на минуту не даёт забыть, что оно — подземка. Стою в окружении невыспавшихся людей, у которых отпуск позади, а до нового года ещё четыре месяца. А на Шоссе энтузиастов вдруг чувствую: как-то светлее стало. Поднимаю голову от книжки и вижу: зашли двое. Мальчик и девочка: юные, красивые. Встали напротив меня. Держатся за руки, льнут друг к другу. Явно на том этапе отношений, который заставляет умиляться тех, у кого есть пара, и брезгливо морщиться одиночек. На том этапе, когда мир вокруг исчезает от одного взгляда друг на друга, от одного прикосновения.
— Женька, — говорит девочка и укладывает лицо в ложбинку, где кончается шея мальчика и начинается ключица, специально придуманную, чтобы там грели носы влюблённые, — Женечка…
Мальчик улыбается, смотрит на неё, проводит рукой по курчавым девичьим волосам.
— Женька, я люблю тебя, — говорит девочка и ещё глубже утыкается в носогрейный овражек.
Я опускаю глаза в книжку, чтобы не расплакаться от умиления. Но тут мальчик подаёт голос, и я вздрагиваю. Сама не понимаю, отчего больше – то ли от низкого тембра, резко контрастирующего с худощавой внешностью юноши, то ли от содержания фразы, которую он произносит:
— Маша, — басит мальчик, — сколько раз тебя просил, не говори штампами!
Я не выдерживаю и поднимаю глаза на ребят. Девочка перестала ластиться к любимому и теперь растерянно оглядывает пассажиров вокруг себя. Я слежу за её взглядом и прямо физически ощущаю, как мир вокруг неё обретает очертания. Как ещё минуту назад пустой вагон населяется унылыми невыспавшимися пассажирами.
Молодые люди проезжают ещё пару остановок молча, а на Марксистской выходят. Уже не льнут друг к другу, как раньше. Но всё ещё держатся за руки.
Всю оставшуюся дорогу я думаю о них.
Интересно, почему этот Женька так сказал? Может, как профессор Хиггинс из «Пигмалиона», который учил цветочницу идеальному английскому, этот парень учит свою девочку идеальному языку любви?
Она:
— Я люблю тебя!
Он:
— Хорошо, но лучше: «у нас с тобой на двоих одно лишь дыхание».
Она:
— Я не могу без тебя!
Он:
— Неплохо, но попробуй такой вариант: «когда ты выходишь в соседнюю комнату, мне кажется, что тебя больше нет».
И строго так:
— Repeat after me!
Девочка повторяет, а потом не выдерживает и, сбиваясь, тараторит: «милый мой», «мальчик мой хороший», «солнышко», «люблю тебя».
А он:
— Маша, не говори штампами!
Нет, на пике любви штамп лучше изощрённой метафоры.
Метафора – результат работы разума.
А в любви разума нет, есть только эмоции. Именно поэтому самая бестолковая любовная чепуха кажется такой искренней. От этого мы годами повторяем одно и то же: «люблю», «милая» или «милый», рассуждаем о бабочках в животе и паяльниках в области сердца.
Мы повторяем это за миллионами других пар, и от бесконечного повторения слова выдыхаются, бледнеют, сохнут. И сами по себе правда не значат уже почти ничего.
Но как много значат интонация, взгляд, нос в теплой ложбинке между шеей и ключицей, которые помогают высохшей оболочке слов наполниться уникальным и ценным смыслом.
Метафоры же рождаются потом, когда ты повзрослел в любви или уже расстался с ней и всё как следует осмыслил.
Искренние живые метафоры, рождённые изнутри глубокого чувства, пожалуй, только у детей получаются.
На днях Валька подходит ко мне и, крепко-крепко обняв за шею, говорит:
— Мама, я так тебя люблю, аж сердце в блёстках!
И я ни секунды не сомневаюсь в том, что именно так, с блёстками от любимого розового слайма, она меня любит.
А нам, взрослым, лучше всё-таки говорить штампами.
И уж точно не мешать друг другу это делать.
Особенно, когда осень — хмурая, небо под ногами — плачущее, а пора — во всех отношениях унылая.
И избитое «я люблю тебя» греет лучше самого дорогого кашемирового пледа.
Если, конечно, за этими словами действительно есть любовь.