«Женихов у нее богато будет», – это про мою подружку, конечно же. Про улыбчивую Иринку, которая каждый день меняла платья и не пропускала ни одной дискотеки в деревенском клубе.
«Завсегда ж с пацанами, и на речку, и по вишни!» – это про Олька, другую подружку, вечно чумазую и непричесанную, и заплакавшую на моей памяти только один раз, когда ее не взяли в футбольную команду.
Сидит все, не идет никуда. Не смеются ж с нее, нет? – это уже про меня.
Бабушка с дедушкой тихонько разговаривали в своей спальне, и думали, что я их не услышу.
А я лежала на кровати с пуховой периной и вышитыми подзорами, смотрела в побеленный потолок, умирала от первой, конечно несчастной, любви. И, разумеется, все слышала.
Конечно, никто ни о чем не догадывался. Я страдала тихо, ни с кем не секретничая. Иринка звала меня в клуб (я не шла) и учила красить ногти (получалось плохо), Олёк таскала кульки с дикой вишней и смешила деревенскими байками, но все это никак не могло развеять мою печаль.
Немного помогал блокнот с карандашами.
Спрятавшись подальше от всех, я снова и снова рисовала, как умела, худого длинноволосого мальчика (о да, мой любимый был, по тем временам, немыслимый бунтарь), а потом, задыхаясь от собственной смелости, себя рядом с ним.
Блокнот я, естественно, прятала, а как иначе?
Но прятать я умела плохо, а дед был любопытен и не знал, что нужно уважать личное пространство. Поэтому он не только нашел этот блокнот, то и внимательно изучил его страницы.
«Да что ты все девок каких-то рисуешь?! – спросил дед, строго глядя на меня. – Ты, вот, Ленина можешь нарисовать?»
Тут мне стало так обидно за всех – и за себя, и за того мальчишку, и за непонятливого дедушку, и даже почему-то за Ленина, что я разрыдалась совершенно по-детски, хлюпая носом и кривя рот.
Дед, конечно, растерялся, и немедленно стал гладить меня по голове, что-то приговаривая. Сначала из-за своих всхлипов я не могла понять, что он говорит. А потом, успокоившись, разобрала.
«Ты не плачь, – повторял дедушка, – не плачь. Ты учись, старайся. Получится у тебя Ленин!»