Довольно долго, почти до его четырёх, я не верил, что Артем вырастет. Что из человекообразной панды он однажды мутирует в пандообразного человека.
В детстве у меня был хомяк, и за свою жизнь он практически не изменился, лишь слегка оброс: я думал, с Артемом будет так же.
Но вдруг кто-то приделал моему малышу руки побольше и приделал ноги побольше, а поверх лица, все черты которого стремились к носу в центробежном ускорении, одним махом нарисовал лицо ребёнка средних лет, обременённого детским садом и обязанностью убирать комнату перед сном.
Взросление сына я вряд ли могу назвать чудом, скорее технологическим прогрессом, от которого меня отстранили.
Но вот что вполне тянет на чудо, так это константа моих отцовских чувств, которые, как оказалось, не зависят от глубины перетяжек и складочек и индекса свисания щёк. Мои чувства к ребенку просто повзрослели вместе с ребёнком, вот и все.
А мне ведь в своё время так радостно лили в уши: погоди, дай срок, спадут щёки, посмотрим на тебя.
Да что там: если я сейчас загляну к этим доброжелателям и скажу «нате, смотрите» — «погоди, дай срок, поговорим после его шестнадцати», ответят они.
После шестнадцати, так после шестнадцати. Окей, я загляну, поговорим.